Тот клятый год уж много лет, я иногда сползал с больничной койки. 
Сгребал свои обломки и осколки и свой реконструировал скелет. 
И крал себя у чутких медсестер, ноздрями чуя острый запах воли, 
Я убегал к двухлетней внучке Оле туда, на жизнью пахнущий простор. 
Мы с Олей отправлялись в детский парк, садились на любимые качели, 
Глушили сок, мороженое ели, глазели на гуляющих собак. 
Аттракционов было пруд пруди, но день сгорал, и солнце остывало, 
И Оля уставала, отставала и тихо ныла, деда погоди. 
Оставив день воскресный позади, я возвращался в стен больничных гости, 
Но и в палате слышал Олин голос, дай руку деда, деда погоди... 
И я годил, годил, сколь было сил, а на соседних койках не годили, 
Хирели, сохли, чахли, уходили, никто их погодить не попросил. 
Когда я чую жжение в груди, я вижу, как с другого края поля 
Ко мне несется маленькая Оля с истошным криком: «Деда-а-а, погоди-и...» 
И я гожу, я все еще гожу, и, кажется, стерплю любую муку, 
Пока ту крохотную руку в своей измученной руке еще держу.